Социо-культурная обусловленность представлений о возрасте

Несмотря на то, что выделение возрастных групп имеет, в общем, биологические основания, общие для всех людей, оно во многом определяется социальной структурой общества и культурой (в том числе и языком, языковой картиной мира). Следовательно, отнесение человека того или иного возраста (например, 20 или 40 лет) к той или иной возрастной группе , а также представление о характерных особенностях того или иного возраста, положительная или отрицательная оценка молодости или старости могут быть различными в разных культурах (в разных странах, и даже в одной стране в разные исторические эпохи). Как отмечает В. Фойт, "классификация возрастных групп вытекает из определенных изменений социальных и биологических функций, изменений, которые заставляют подразделять людей на младенцев, детей, подростков, взрослых и, наконец, стариков. Однако даже в культурах, представляющих в общем одну и ту же цивилизацию, конкретные системы возрастных групп могут довольно сильно различаться" [Фойт 1977: 183]. Таким образом, варьирование возрастных групп имеет социальное основание. "Социальный статус человека, – пишет В.И. Карасик, – имеет субстанциональное и реляционное измерение. В первом случае имеются в виду независимые и усвоенные характеристики человека (ascribed and achieved status) – пол, возраст, национальность, культурное и социальное происхождение, с одной стороны, и образование, профессия, степень владения языком, с другой стороны. (…) Отмечается, что субстанциональные характеристики статуса исторически и этнографически изменчивы: для современного индустриального общества такими характеристиками являются род занятий, величина дохода, уровень образования, этническая принадлежность; в условиях иных обществ и иных эпох а первый план могут выйти такие характеристики, как возраст, степень знатности или физическая сила". [Карасик 1992: 7] В современном обществе тот или иной возрастной период также может оцениваться по-разному, в том числе в зависимости от социального положения человека. Так, в английской социологии при описании социально-экономических параметров стиля жизни используется термин "оптимальный возраст", который означает возраст, считающийся предпочтительным представителями того или иного социального страта. Оптимальный возраст для класса "собственников" (богатых людей) – "поздний средний возраст", для среднего класса ("служащие и рабочие") – "ранний средний возраст", а для бедных это юность и молодость (С. 8-9). Национально-специфичное представление о возрастной структуре общества и об особенностях тех или иных возрастных групп фиксируется в языке и в речи (отражается и в значениях языковых единиц, а также в системе концептуальных представлений носителей языка). Такие, например, концепты как молодой, старый, ребенок являются важными элементами национально-языковой картины мира и, следовательно, также могут иметь национально-языковую специфику. Интересны в этом отношении наблюдения французского историка Филиппа Ариеса [Ариес 1977], который описывает изменения в значении и употреблении некоторых французских возрастных номинаций, связывая эти изменения с эволюцией общественных отношений и социальных функций возрастных групп. В Средние Века во Франции, как отмечает Ф. Ариес, были распространены периодизации "возрастов жизни", основанные на числовом символизме (например, на совпадении числа возрастов и числа планет или знаков зодиака и т.п.). Так, одна из подобных периодизаций выделяла 7 возрастов, соответствующих 7 планетам; другая классификация разделяла жизнь человека на 12 периодов, которые соответствовали 12 месяцам года или 12 знакам зодиака. Подобные возрастные периодизации условны и с современной точки зрения наивны и бессодержательны, так как не отражают ни реальных биологических возрастных изменений, ни социальных функций, свойственных людям того или иного возраста. В средневековых научных периодизациях использовалась в основном латинская терминология. При этом французский язык и французская речь отражали совсем иную (несомненно, более реалистичную) возрастную периодизацию. "В XVI веке, когда было предложено перевести эту (латинскую. – Н.К.) терминологию на французский, оказалось, что во французском языке, а следовательно, и во французском словоупотреблении значительно меньше слов этого типа, чем в латинском, по крайней мере чем в ученой латыни. "Переводчик "Великого Собственника всех вещей" 1556 года [энциклопедия "всех светских и духовных знаний" – Н.К.] совершенно недвусмысленно говорит об этой трудности: "Во французском языке мы имеем большие трудности (при описании возрастов человека – Прим. пер.), чем в латыни, так как в латыни имеются наименования для семи возрастов жизни (как и для семи планет), в то время как во французском только три наименования, а именно, детство (enfance), молодость (jeunesse) и старость (vieillesse)" [Ариес 1977: 229]. "При этом надо отметить, – пишет Ф. Ариес, – что молодостью называли расцвет жизни, "средний возраст". В этой периодизации не было места для юности. До XVIII столетия юность отождествляли с детством" [Ариес 1977: 229]. Автор приводит многочисленные примеры (употребления слов, обозначающих детей и молодых людей), подтверждающие, что такое представление о детстве и юности было действительно широко распространено в XVI-XVIII вв. Так, в средневековой латыни, которая использовалась в учебных заведениях, не делали различия в употреблении слов puer (мальчик) и adoles-cens (юноша). Автор пишет, что приблизительно до XVII в. слово enfant употреблялось по отношению к людям, принадлежащих к разным (с современной точки зрения) возрастным группам (как по отношению к детям (в современном понимании), так и по отношению к молодым людям). С одной стороны, этим словом могли обозначать младенца, например, в XVI в. употребляли выражение гостиная с детьми для описания гостиной, украшенной фресками с изображением обнаженных младенцев. С другой стороны, словом enfant называли молодых людей (которым могло быть больше двадцати лет). "По одному календарю возрастов жизни XVI столетия в двадцать четыре года жизни "ребенок силен, смел" и "то же происходит с детьми, когда они достигают восемнадцати лет" [Ариес 1977: 230]. В одном произведении этого периода говорится о "порочном мальчике", "таком ленивом и испорченном, что не научился никакому мастерству, постоянно бывал в обществе пьяниц и обжор" [Ариес 1977: 230]. В одном епископальном отчете XVII века (1667 г.) есть сообщение о том, что в одном из приходов есть "юное дитя" (jeune enfant); это "дитя" прожило в этом приходе приблизительно один год и по договоренности с его жителями учит читать и писать детей обоего пола. Слово enfant употреблялось синонимично с целым рядом других слов, имевших такое же неопределенное (с современной точки зрения) значение: valet, valeton, garcon, fils, beau-fils. Так, выражение "он был valeton" можно было бы перевести сегодня как "он был внешне привлекательным пареньком", причем это могло быть сказано и молодом человеке, и о ребенке. "Единственным словом, – пишет Ф. Ариес, – сохраняющим до наших дней эту старую двусмысленность и неопределенность, является слово "gars". Оно пришло в современный разговорный язык прямо из старофранцузского" [Ариес 1977: 230]. Отсутствие отдельных обозначений для детей и юношей и молодых людей объясняется, по мнению Ф. Ариеса, наличием других критериев выделения возрастных групп, других представлений об особенностях (биологических и социальных), присущих той или иной возрастной группе. "Длительный период детства, отразившийся в языке повседневной жизни, явился следствием полного невнимания к явлениям биологического порядка: никто не принимал половое созревание за окончание детства". "Идея детства была связана с идеей зависимости"; такие слова, как fils, valet, garson "принадлежали также и к словарю феодальных отношений, выражая зависимость от сеньора. Детство не кончалось до тех пор, пока не кончалась эта зависимость. Вот почему в обычном разговорном языке словом "дитя" называли человека низкого социального положения, полностью зависимого от других: это были лакеи, компаньоны, солдаты и т.д." [Ариес 1977: 231]. В течение XVII века значение слова enfant (ребенок, дитя) начинает эволюционировать: "старое словоупотребление сохраняется среди более зависимых классов общества, в то время как среди буржуазии это слово употребляется в новом смысле: оно ограничивается его современным значением" [Ариес 1977: 231]. Два других класса, находившихся на полюсах социальной жизни, - аристократия и крестьяне – дольше сохраняли старую традицию. "Однако, – пишет Ф.Ариес, – пытаясь говорить о маленьких детях, человек XVII столетия сталкивался с той трудностью, что в его языке не было слов, отличавших маленьких детей от детей более взрослых" (с. 233). Поэтому французский язык был вынужден заимствовать слова, обозначающие маленького ребенка, из других языков или из жаргонов и диалектов. Например, итальянское слово bambino превратилось во французское слово bambin (мальчуган, девочка). "Мадам де Севинье употребляет для этих целей также провансальское выражение pitchoun…"; "Ее кузен де Куланж… пишет о "трехлетних карапузах" (marmousets…)". "Пользовались также терминами школьного латинизированного арго или же языком военных и спортивных академий…" (например, petit frater 'маленький брат'; для обозначения нескольких малышей употребляли слово populo или ce petit peuple ('этот маленький народец')) [Ариес 1977: 234]. "Со временем значение всех этих слов несколько сместилось. Они стали обозначать не совсем маленьких, но уже немного подросших детей. В языке по-прежнему оставалась лакуна, отсутствовали слова для обозначения ребенка в первые месяцы его жизни. Этот пробел в словаре был заполнен только в XIX веке путем заимствования английского слова baby, которое в XVI и XVII столетиях относилось к детям школьного возраста. Так завершилась эта история, и отныне с появлением французского слова bébé совсем маленький ребенок получил свое имя" [Ариес 1977: 234]. Таким образом, (в период с XVI по XIX в.) основная особенность эволюции французских возрастных номинаций для обозначения детей заключается в стремлении к более детальному, расчлененному описанию периода детства и к более четкому отграничению его от периода юности. По мнению Ф. Ариеса, это связано с повышенным вниманием общества к периоду детства, к проблемам этого возраста, к воспитанию детей. Подобные исследования свидетельствуют о том, что содержание концепта исторически изменчиво, и что оно может различаться не только у людей разных культур (и у носителей разных языков), оно также может быть различным у людей разных социальных групп, людей с разным уровнем образования и т.д. В нашей работе мы сосредоточили внимание на исследовании национально-культурного варьирования, а также на исследовании варьирования концептов в рамках одной лингвокультурной общности на протяжении небольшого отрезка времени (в количественном аспекте). На наш взгляд, обращение к разным аспектам варьирования концептов возраста поможет расширить представление о степени варьирования такого типа концептов ("базовых"), а также о факторах такого варьирования и возможностях его исследования. Национально-культурную специфику может иметь не только представление о возрастной структуре общества, отразившееся в языке и в нормах употребления возрастных номинаций, но также представление об особенностях тех или иных возрастных групп и связанная с этим положительная или отрицательная оценка, например, молодости или старости. В социологии, этнографии этот феномен хорошо известен и активно исследуется как отечественными, так и зарубежными учеными. Так, неоднократно отмечалось традиционно различное отношение к молодости и старости в западной (европейской, американской) и восточной (японской, например) культурах. У многих народов существует подчеркнуто уважительное отношение к пожилым (или вообще к старшим) людям, которое фиксируется в языке и в правилах этикета. Например, у суданцев существует особый, довольно значительный слой лексики, употребляющийся младшими по отношению к старшим. Это "является, по-видимому, следствием консервации первобытной геронтократии, оказавшей влияние в той или иной мере на этикет всех народов земного шара" [Бгажноков 1983: 189]. В этикете адыгов примером может служить "акт вставания, применявшийся младшими по отношению к старшему, когда последний чихнет, примется пить воду, покажется в окно и даже в тех случаях, когда почтенный старец вообще отсутствует (или его нет в живых), но упоминается его имя" [Бгажноков 1983: 189]. Нарушение принципов этикетного поведения по отношению к старшим осуждается. В рассказах и притчах нарушение этикета зачастую ведет к возмездию, исходящему от богов или героев. Примером иного отношения к старости может служить американская культура. Американские социологи для описания отношения к пожилым людям в США используют термин "эйджизм", созданный в 1969 году американским социологом Робертом Батлером для обозначения "нормативной дискриминации отдельных поколенческих когорт по принципу возраста", причем "чаще всего в современном обществе данная дискриминация относится к самым старшим генерационным когортам, имеющим самый низкий статус среди взрослого населения. "Эйджизм особенно силен в США, где всегда ценились мастерство, сила, молодость и энергия, в отличие, например, от Японии, кавказских, среднеазиатских стран, где пожилые люди по традиции пользуются почетом и уважением, имеют высокий статус. Эти негативные стереотипы (не очень понятливы, мало подвижны, их умственные способности ослаблены) относительно пожилых людей часто необоснованны, но и молодые, и пожилые продолжают считать их верными…" [Шахматова 2000: 101]. В российском обществе, по мнению социологов, молодое и старое поколения характеризуются и оцениваются иначе, чем в американской культуре. Так, Н.В. Шахматова, сравнивая результаты своего исследования с результатами исследований американских социологов, отмечает, что в проведенных ею исследованиях "эмоциональных отрицательных суждений, связанных с возрастом, замечено почти не было" и что "итоги опроса подтвердили результаты изысканий других социологов и показали… более высокую оценку старшего поколения по ответственности и гражданским качествам личности" [Шахматова 2000: 101, 116]. Как показал проведенный исследовательницей социологический опрос , наиболее общими представлениями, которые разделяют представители всех возрастных групп, являются в целом положительная оценка старшего поколения и достаточно распространенная отрицательная оценка молодежи. "Наиболее единодушно все генерации оценивают доброту, самоотверженность, доверчивость "людей третьего возраста" [Шахматова 2000: 99]. Общим для молодых людей является "признание молодежи в собственной инфантильности, с которым все согласны" [Шахматова 2000: 100]; кроме того, и молодые люди, и представители других возрастных групп считают, что молодым не хватает таких качеств, как доброта, честность, порядочность, что они "эгоистичнее по сравнению со старшими, чаще проявляют равнодушие и безответственность, "больше думают о развлечениях, чем о деле", реализации серьезных жизненных стратегий" [Шахматова 2000: 116]. Вероятно, здесь налицо проявление стереотипа, типичного образа молодого человека, причем это представление разделяют представители всех возрастных групп. Интересен тот факт, что, по наблюдениям российских и зарубежных социологов, стереотипные представления о тех или иных генерациях разделяют представители всех возрастных групп, независимо от того, содержат ли эти стереотипные образы положительную или отрицательную оценку. В некоторых социологических работах делается попытка связать негативное отношение к старости или положительное отношение к молодости с наличием в языке тех или иной коннотацией. Различие коннотаций, ассоциирующихся в русской и американской культурах с устойчивыми выражениями, фразеологизмами, связанными с концептами молодость и старость обусловлено тем, что в русской культуре "настоящее в большей степени рассматривается в связи с прошлым, в то время как в американской превалирует восприятие настоящего как начала будущего и слабая связь с прошлым…" [Леонтович 2000: 76]. "Американская устремленность в будущее выражается в вере в то, что оно непременно означает прогресс (слова progress и change имеют ярко выраженную положительную коннотацию), долгосрочном планировании действий (иногда на несколько лет вперед), отсутствии сомнения в том, что все запланированное осуществится, и соответствующих видах коммуникативного поведения (например, раннем объявлении о помолвке, беременности и т.д.). Старшинство не считается ценностью. Текущая деятельность важна не сама по себе, а как средство достижения будущих целей" [Леонтович 2000: 76]. "Русские в большей степени живут настоящим, являющимся продолжением прошлого, рассматривают мудрость прошлых поколений и явлений культуры как опору коммуникативного поведения. Для них более свойственно философское, скептическое и даже суеверное отношение к будущему ("Что день грядущий нам готовит?"). Для американцев чрезвычайно важным является понятие новизны. (…) Понятие youth obsession ("помешательство на молодости") во многом определяет коммуникативные действия". [Леонтович 2000: 77]. В работах зарубежных историков, культурологов, политологов описаны примеры специфического использования концептов возраста, их обусловленность культурно-историческими и дискурсивными факторами. В частности, в ряде работ анализируются случаи идеологического использования концептов возраста. Исследования показывают, что содержание таких концептов, как молодость, старость, обусловлено не только реальными физическими и моральными качествами, которые свойственны людям того или иного возраста, но и господствующей идеологией, социальными ролями, закрепленными за каждым поколением, а также теми представлениями и установками, которые составляют основу данной культуры. В ряде работ отмечается, что, например, те концепты молодость и старость, которые доминируют в европейской культуре 20 века, не универсальны и сложились под влиянием множества социальных и культурных факторов; соответственно, другие эпохи создавали свой образ молодости или старости. Так, представление о молодости и молодежи, господствовавшее в Европе в 16-17 вв. и зафиксированное в текстах того времени, отличается от современного. По мнению Норберта Шиндлера (Norbert Schindler), в начале Нового Времени молодость ассоциировалась с развлечениями и беспорядками, или, можно сказать с отсутствием порядка, которому была противопоставлена четкая иерархическая организация тогдашней общины и общества в целом. Естественным и нормальным считалось участие молодых людей в драках, азартных играх и прочих, недостойных взрослого человека занятиях; пьянство, распутство, ночные гуляния, которые мешали спать всему городу, рассматривались как неотъемлемые черты образа жизни молодежи. За этим стояло представление о том, что социализация молодого человека, в результате которой он становился полноправным членом общества и вписывался в общественную иерархию (т.е. признавал существующие правила и законы), – это процесс естественный и неизбежный, но требующий времени. Молодость, которая заканчивалась с созданием собственной семьи, рассматривалась как “…une phase d’initiation et de transition vers le status d’adulte, analogue aux “rites de passage” des ethnologues” ("…фаза инициации и перехода в статус взрослого, аналогичная ритуалам посвящения, описанным этнологами"; здесь и далее переведено мною – Н.К.) [Schindler 1996: 280]. Поэтому, несмотря на то, что развлечения молодежи превращались иногда в акты вандализма и наносили ущерб благосостоянию и спокойствию граждан, власти и общество в целом относились к ним достаточно снисходительно и не предпринимали серьезных мер по предотвращению беспорядков или наказанию виновных, поскольку, как пишет Н. Шиндлер, между миром взрослых и миром молодых существовали достаточно спокойные отношения, основанные на простейшей теории постепенного и естественного привыкания к существующим в обществе отношениям [Schindler 1996: 279]. В начале Нового времени, по мнению Н. Шиндлера, представление о молодости было глубоко двойственным; молодость, которая была психологически ближе зрелому возрасту, чем детству, могла все же взглянуть с иронией на взрослую жизнь, прежде чем стать серьезной [Schindler 1996: 318-319]. Сходное представление о молодости свойственно средневековой Италии 13-14 веков. Там складывается в основном негативный образ молодости, которая осознается как период, когда человек, развившись физически, не достиг еще достаточного духовного и умственного развития и, оставшись без руководства, предается порокам, нарушает сложившиеся социальные нормы, поскольку сам еще не умеет управлять собой: ‘La jeunesse est le temps des appé-tits et de leur excès. Elle paraît dès lors succéder à l’enfance. Après l’âge de la fai-blesse du corps et des premiers apprentissages, vient celui de la fragilité, de la débili-té de l’âme et de la raison. Par manque de frein et de gouvernement, la jeunesse s’abandonne au mal” ("Молодость – это время излишеств и бесчинств. В этом она является продолжением детства. Вслед за возрастом слабости тела и начального обучения наступает возраст неустойчивости и слабости души и ума") [Crouset-Pavan 1996: 199]. В текстах той эпохи молодость неизменно описывается как период беспорядочной, развратной жизни; отстутствие моральных устоев становится доминирующей чертой образа молодого человека: молодые – это те, "кому не знакомы скромность и сдержанность" (“ceux qui vivent sans frein ni retenue”), "кто не признает никаких ограничений" ("enfreignent les règles chrétiennes et so-ciales"). "Sources littéraires et actes publics renvoient la même image: la jeunesse est le temps des turbulences et des violences" ("Литературные произведения и официальные документы рисуют одинаковую картину: молодость – это беспокойное и буйное время") [Crouset-Pavan 1996: 215]. Только в ХХ в. потребительская культура создала безусловно положительный образ молодости, который отражает утопическую мечту взрослого мира о вечной молодости. Это новое отношение к молодости может, как считает Н Шиндлер, вызывать тревогу, поскольку несет на себе отпечаток идеи исправления и воспитания; в результате реальная молодежь может оказаться в изоляции, обусловленной одновременно культурными и экономическими причинами [Schindler 1996: 318-319]. Содержание концептов возраста часто является, с одной стороны, продуктом, а с другой стороны, инструментом идеологии, важным элементом дискурса власти и масс-медиа. Для политического дискурса, особенно в условиях тоталитарного режима, характерно стремление использовать концепты возраста (особенно это касается, видимо, концепта молодость), в качестве одного из важнейших конститутивных элементов (содержания) дискурса. Основной функцией использования концептов возраста является в таком случае формирование эмоционального прежде всего отношения аудитории к тем или иным политическим явлениям и событиям, к политическим деятелям и т.п. Одним из ярких примеров идеологического использования возрастного концепта является конструирование и использование символического образа молодости в фашистском дискурсе в Италии и Германии. По наблюдениям итальянских ученых Луизы Пассерини (Luisa Passerini) и Лауры Мальвано (Laura Malvano), понятия молодой, молодость в фашистском дискурсе определялись не только и не столько границами возраста и поколения, но соответствием фашистскому идеалу нового человека и приверженностью идеологии. Так, например, фашистский дискурс различал "настоящих" и "ненастоящих" молодых (“vrais jeunes” и “faux jeunes”). Причем возраст был здесь не главным критерием. Ср. цитаты из фашистской прессы тех лет: “…on n’est pas jeune en fonction de son extrait de naissance, mais seulement si on exprime l’esprit du fascisme; “le jeunes au sens politique et national est celui qui a fait la révolution”; “le jeune est celui don’t l’âge se pare d’une efficace ancienneté fasciste” ("…человек является молодым не на основании своего свидетельства о рождении, но только если он выражает дух фашизма"; "молодым в политическом и национальном смысле является тот, кто делал революцию"; "молодым является тот, кто давно и эффективно служит делу фашизма") [цит. по Passerini 1996: 353]. Благодаря ловкой манипуляции в дискурсе, отмечает Л. Мальвано, понятие молодости может быть лишено всякой исторической и социальной коннотации и приобретать исключительно символическое значение, путем смешения различных смыслов, ранее остававшихся имплицитными [Malvano 1996: 279]. Ср.: “Le fascisme est jeunesse, donc beauté, ardeur, harmonie”. C’est donc à l’image de l’éphèbe athlétique et vigoureux qu’il reviendra de symboliser l’homo novus du fascisme ou, plus précisément, le fascisme lui-même” ("Фашизм – это молодость, следовательно, красота, пыл, гармония. Так на основании образа атлетичного, энергичного, сильного, прекрасного юноши строится символ homo novus фашизма или, точнее, самого фашизма") [Там же]. В соответствии с такой логикой, самым "молодым", был, естественно, Муссолини (“Le Duce, le plus jeunes de nous tous” – "вождь, самый молодой из всех нас"). "La “merveil-leus jeunesse” du chef devait témoigner en fait de la jeunesse d’un système politique et de ses dirigeants. Mais cette jeunesse du Duce avait aussi une portée “hors de l’espace et du temps”: sa jeunesse éternelle donnait la rassurante certitude de la pé-rennité du fascisme” ("Чудесная молодость" вождя свидетельствовала, на самом деле, о молодости политической системы и ее руководителей. Но эта молодость Вождя имела также "вневременной и внепространственный" смысл: эта вечная молодость давала ощущение уверенности в вечности фашизма") [Malvano 1996: 298]. Фашистский дискурс создавал мифический образ молодости, в основе которого лежали различные составляющие. Безусловно, основу этого образа составляли естественные физические и духовные особенности молодости ("энтузиазм, импульсивность, быстрота, горячность, активность", интуиция, пылкость, гордость), к которым фашизм добавлял и другие, идеологически обусловленные (способность управлять своими страстями, политическое образование и политическая культура) [Passerini 1996: 354]. Другим источником, на основе которого создавался фашистский образ молодости, были традиции европейской культуры и литературы; темы и образы, берущие начало в романтизме, становятся материалом для политических спекуляций. Фашизм эксплуатирует концепции и образы, которые уже присутствовали в европейской культуре: "le lien entre jeunesse et guerre, avec ses adjuvants, la générosité, la sensibilité inquiète et anticipatrice, et en-fin la mort héroïque pour la patrie" ("…связь между молодостью и войной, со всеми соответствующими ассоциациями, благородство, тревожная чувствительность, дающая способность к предвидению, и, наконец, героическая смерть за родину") [Passerini 1996: 344]. Сконструированный таким образом концепт молодость в политическом дискурсе подразумевал множество моральных и физических качеств, таких как прекрасное физическое здоровье, энергичность, динамизм, сила, активность и др. На эксплуатации этого концепта строилась пропаганда образа нового человека, которого должен был создать фашизм, пропаганда спорта и активного образа жизни – неотъемлемой составляющей воспитания последователей фашизма. Спорт, движение рассматривались в связи с этим не только как полезное для здоровья времяпрепровождение, но как своего рода символ фашизма. Таким образом, концепт молодость был одновременно и метафорой фашизма, и инструментом фашистского дискурса, который использовался для создания образа политической элиты "молодого" фашистского государства. "En somme, le fascisme reprend le mythe vitaliste d’une jeunesse sacrée, sachant tout d’instinct, capable d’obéir et de combattre, mais aussi se commander et de gouverner, et il adapte ce mythe pour justifier et animer un appareil politique composé d’hommes jeunes et aux prétentions absolues" ("В общем, фашизм возродил виталистический миф о священной молодости, знающей все инстинктивно, способной слушаться и сражаться, управлять собой и другими. Этот миф был адаптирован фашизмом для того, чтобы оправдать и вдохнуть жизнь в политический аппарат, состоящий из молодых людей, претендующих на безусловный авторитет и абсолютную власть") [Passerini 1996: 375]. Концептуальная информация, стоящая за теми или иными языковыми единицами с возрастным значением, может использоваться в речи (например, в публицистическом или политическом дискурсе) как один из очень действенных способов формирования оценки высказывания. При этом автор текста как бы внедряет фактическую информацию в концептуальную, заставляя таким образом читателя / слушателя оценивать явления сквозь призму концепта. Один из примеров такого использования концептуальной информации с целью формирования определенного оценочного отношения у аудитории описан в статье Н.И. Клушиной "Языковые механизмы формирования оценки в СМИ". Во время американской предвыборной кампании 1996 г. сторонники будущего президента Билла Клинтона, стремясь создать положительный образ, старательно акцентировали его молодость, энергичность, открытость. При этом главного соперника Клинтона Роберта Доуэла также рассматривали с точки зрения возраста (он намного старше Клинтона), акцентируя, конечно, отрицательные аспекты концепта старости. Сторонники Доуэла, чтобы как-то исправить ситуацию, запустили слоган "кристально чистый старый солдат", пытаясь таким образом акцентировать положительные аспекты, которые также присутствуют в концепте старости ("старый" – "мудрый, опытный, испытанный" и т.п.). Но навязанная оппозиция "молодость / старость" была решена в пользу молодости. Видимо, в сознании американцев положительные аспекты концепта молодости оказались актуальнее, чем положительные аспекты концепта старости. Можно предположить, что в другой стране (в другой культуре), например, в Японии, подобная тактика ведения предвыборной кампании могла бы привести к другим результатам. Подобные примеры показывают, что возможности использования языковых единиц с возрастным значением для оценки (положительной или отрицательной) определяются не только их собственно языковым значением и не только логическим содержанием соответствующих понятий, но и их концептуальным содержанием, а также той системой ценностей, которая существует в сознании носителей данного языка и данной культуры. При этом необходимо учитывать и возможности варьирования концептов возраста в рамках одной и той же культуры. Это варьирование может быть связано со сменой идеологических систем, примером чему может служить идеологическое наполнение концепта молодость в фашистском дискурсе, а также, вероятно, в советском идеологизированном дискурсе (ср. слова из комсомольской песни 30-х гг. под названием "Песнь о молодости": Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране). Такое варьирование осознается и многими носителями языка, особенно теми, кто хорошо знает иностранные языки и близко знаком с другими культурами. В качестве иллюстрации можно привести фрагмент интервью с известным писателем Б. Акуниным, приведенного в "Комсомольской правде": – Здравствуйте. Я очень люблю ваши книги и многие прочитала. Но немного жалко, что ваш Фандорин от романа к роману так быстро стареет. Вы это намеренно делаете? Может быть, возраст немножко сужает его возможности в романе? И в связи с этим другой вопрос: какие у вас планы на Фандорина? – Вы знаете, у меня другое представление о процессе старения. Мне кажется, что, когда человеку становится больше лет, он не увядает, а, наоборот, дозревает. И к старости я отношусь не так, как принято в западной культуре, а скорее так, как это было принято в библейские времена или на Востоке. По-моему, состоявшийся человек – это старый человек. Это человек, который к концу жизни достиг (или не достиг) просветления. Потому что жизнь – это некий путь, который нужно пройти. Этот фрагмент иллюстрирует также и то, что возможно индивидуальное варьирование концептов возраста. Как показывают данные приведенных исследований, содержание концептов возраста действительно может иметь национальную, культурную, историческую специфику; эти данные свидетельствуют также о том, что концепты возраста активно эксплуатируются в целях манипулирования общественным сознанием и создания определенного политического имиджа. Этот, несомненно, говорит о том, что концепты возраста занимают очень важное место в структуре представлений того или иного этноса о мире, а также о том, что такие концепты способны активно взаимодействовать с множеством других концептов.